для которых в правительственной системе Пруссии пока не было выхода. Дебаты и критические дискуссии внутри и вне администрации поднимали вопросы практически о всех сферах политической системы - от структуры власти в аграрном обществе, организации и тактики армии до управления государством экономикой.
Ни один текст не документирует переходное состояние Пруссии в конце XVIII века лучше, чем Общий свод законов, опубликованный в 1794 году. Со своими почти 20 000 параграфов, которые, кажется, шпионят за основами всех мыслимых сделок между одним пруссаком и другим, Общий кодекс стал величайшим гражданским достижением фридериканского просвещения. Составленный группой блестящих юристов после длительного процесса общественных дебатов и консультаций, он не имел аналогов на момент публикации; только в 1804 и 1811 годах Франция и Австрия последовали за ним с аналогичными, хотя и менее всеобъемлющими, кодексами. Он также был образцовым по ясности и элегантности языка, который формулировал ключевые аксиомы с такой ясностью и точностью, что многие риторические фрагменты прусского кодекса сохранились в гражданском праве современной Германии.78
Увлекательность "Общего кодекса" заключается в том, что он предлагает любопытный неразгаданный портрет прусского общества конца XVIII века. Взгляд на Пруссию через его параграфы похож на использование бинокля с разным фокусным расстоянием. С одной стороны, есть проблески эгалитарного социально-правового порядка. Первый же параграф объявлял, что "Общий свод законов содержит правила, по которым оцениваются права и обязанности жителей государства [...]".79 Читателя сразу же поражает выбор скрыто эгалитарного термина "жители" (Einwohner) вместо более традиционного "подданные" (Untertanen), и это впечатление усиливается §22, который провозглашает, что "законы государства обязательны для всех его членов, независимо от их сословия, ранга или пола".80 Здесь понятие "членство" в государстве заменяется понятием "подданство", а эгалитарное намерение становится более явным. Однако в §82 Введения нам говорят, что "права индивида" зависят, при прочих равных условиях, от "его рождения [и] сословия"; в более позднем разделе, посвященном "обязанностям и правам благородного сословия", кодекс прямо заявляет, что "дворянство - первое сословие в государстве", чьим главным призванием и задачей является его защита. Дальнейшие параграфы того же раздела гласят, что члены благородного сословия должны быть судимы только высшими судами страны, что дворяне имеют привилегированный доступ (при условии соответствующей квалификации) к "почетным местам в государстве" и что "только дворяне имеют право на владение благородными земельными владениями".81
Современникам эти расхождения казались не столь загадочными, как нам. Для Фридриха II, отдавшего приказ начать эту грандиозную работу по кодификации, примат дворянства был аксиомой социального порядка, и он приказал своим юристам учитывать не только "общее благо", но и конкретные права сословий - этот элемент был еще более усилен после его смерти.82 Возникшая в результате этого двойственность прослеживается в параграфах, посвященных правам и обязанностям крестьянских подданных в дворянских поместьях. Удивительно, но закон характеризует этих людей как "свободных граждан государства" (freye Bürger des Staates) - действительно, подвластные крестьяне являются единственной группой, которая пользуется этим отличием. Однако большая часть параграфов, посвященных этой теме, закрепляет существующие структуры корпоративного господства и неравенства в сельской местности. Подданные должны получить разрешение лорда, прежде чем вступить в брак (хотя, с другой стороны, в этом не может быть отказано без веских законных оснований); их дети должны предлагать домашнюю прислугу; они должны нести (умеренные) наказания за проступки; они должны оказывать услуги, как того требует закон, и т. д.83 Корпоративные структуры прусского общества считались настолько фундаментальными для социального порядка, что они структурировали закон, а не определялись им; фактически они были "источниками закона", как гласит одно из названий в преамбуле кодекса.84
Что действительно интересно в Общем кодексе, так это не то, что в нем существуют эти несопоставимые перспективы, а то, что ни одна из них не сводится к другой. Кодекс смотрит назад, в мир, который уже остался в прошлом, в мир, где каждый орден имеет свое место по отношению к государству, в мир, который, казалось бы, уходит корнями в Средневековье, но на самом деле был изобретен Фридрихом Великим и уже распадался, когда работа по кодификации подошла к концу. Но он также предвосхищает мир, где все граждане "свободны", государство суверенно, а короли и правительства связаны законом; некоторые историки рассматривают кодекс как своего рода протоконституцию, гарантирующую верховенство закона.85 Историк XIX века Генрих Трейчке подчеркнул эти внутренние противоречия, заметив, что кодекс отражает "янусоголовость" фридериканского государства.86 Он позаимствовал эту идею у мадам де Сталь, которая заметила, что "образ Пруссии представляет собой двойное лицо, как у Януса, одно из которых военное, а другое философское".87 Метафора двуликого римского бога порогов прижилась и распространилась по всей историографии Пруссии до того момента (в 1970-х и 1980-х годах), когда казалось невозможным написать что-либо о Пруссии, не вознеся возлияния Янусу. Как будто разделенный взгляд двуликого бога отражал нечто фундаментальное в прусском опыте, полярность между традициями и инновациями, которая определяла историческую траекторию государства Гогенцоллернов.
9. Гордыня и Немезида: 1789-1806 гг.
Годы между Французской революцией 1789 года и поражением Наполеона от Пруссии в 1806 году - одна из самых насыщенных событиями и наименее впечатляющих эпох в истории прусской монархии. Столкнувшись с ошеломляющим обилием угроз и возможностей, внешняя политика Пруссии вступила на путь лихорадочных колебаний: традиционное дуалистическое соперничество с Австрией, укрепление превосходства Пруссии на севере Германии и манящая перспектива обширных территориальных аннексий в Польше - все это боролось за внимание политических деятелей в Берлине. Хитрая двойная дипломатия, боязливые колебания и приступы хищничества сменяли друг друга. Приход к власти Наполеона Бонапарта принес новую, экзистенциальную угрозу. Его неспособность терпеть какие-либо ограничения в расширении французской гегемонии на континенте и полное пренебрежение международными договорами и соглашениями испытывали прусскую исполнительную власть почти на прочность. В 1806 году, после многочисленных провокаций, Пруссия совершила роковую ошибку, предложив Наполеону сражение, не заручившись предварительно военной поддержкой крупной державы. В результате произошла катастрофа, которая поставила под сомнение легитимность традиционного монархического строя.
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПРУССИИ В ЭПОХУ РЕВОЛЮЦИИ
Прусское правительство с благосклонным интересом наблюдало за парижскими событиями 1789 года. Прусский посланник в Париже, отнюдь не сторонясь мятежников, провел осень и зиму 1789-90 годов, устанавливая дружеские контакты с различными фракциями. Идея - столь знакомая последующим поколениям - о том, что революция зависела от фундаментального выбора между послушанием и восстанием, между "Божьим провидением" и "человеческой волей", пока не играла никакой роли в берлинской интерпретации событий.
У этой снисходительной реакции на французский переворот было, по сути, две причины. Первая заключалась в том, что, с точки зрения Берлина, революция представляла собой возможность, а не угрозу. Пруссаки были озабочены прежде всего уменьшением власти и влияния
